Точно таким же образом, но в более поздние годы Екатерина рассматривала свои занятия историей и языкознанием исключительно как службу на благо нового отечества, даже выбирая в качестве сотрудников немецких ученых или изучая историю средневековой Германии. Во-первых, своими исследованиями она стремилась защитить Россию от тех западных представлений, которые она считала неправильными с научной и вредными с политической точки зрения. Во-вторых, разделяя и поддерживая возраставшую среди образованных россиян национальную гордость, императрица все больше укреплялась во мнении, что знание русской истории и понимание богатства и красоты русского языка воспитает из ее подданных сознательных патриотов[602]. В-третьих, начиная с 1780-х годов ею двигала забота о наилучшем воспитании внуков, которым было назначено стать продолжателями ее реформаторских начинаний. К этой работе она привлекала и ученых, состоявших на российской службе, и своих зарубежных корреспондентов, которых она вводила в курс как собственных просветительских замыслов, так и успехов юных великих князей – Александра и Константина. И, в-четвертых, следует напомнить, что труды французских, а вовсе не немецких авторов подтолкнули Екатерину к занятиям историей и лингвистикой.
Еще в юности она коротала время за чтением исторических сочинений на французском языке. С 1754 по 1756 год – годы, решающие для ее самообразования, – Екатерина увлекалась сочинениями Тацита, Монтескьё и Вольтера, под влиянием которых складывались ее представления о политике и зрела воля к власти. Однако, сохранив прежнее уважение к классикам западноевропейского Просвещения, со вступлением на престол императрица более не ограничивала свой исторический интерес к их историографии и эстетике, что свидетельствует об интеллектуальной самостоятельности и политическом уме Екатерины. Тем не менее эпистемологические принципы энциклопедистов еще долго оставались ей близки, и, когда в 1765 году Вольтер посвятил русской императрице свой труд Философия истории, ее репутация в Европе много выиграла[603]. В то же время в отношении развития наук она продолжила политическую линию, заложенную Петром I, активно поощряя историю как самостоятельную дисциплину[604]. Работа над «специальной историей» России не была направлена против просвещенческой «всеобщей истории», а имела целью утверждение места империи в этой секуляризованной «всеобщей истории». Наиболее плодотворные результаты покровительство императрицы дало в области подготовки источников, закладывания основ вспомогательных дисциплин и усиления коммуникации с представителями западной науки; менее блестящими были они в сфере прагматической историографии, даже самые лучшие образцы которой не находили своего читателя[605]. Возросший интерес государства к истории поначалу никак не способствовал преодолению отсталости в институционализации научных исследований и исторического образования в России, особенно по сравнению с теми немецкими университетами, которые были серьезно реформированы в XVIII веке, как, например, университеты Галле и Гёттингена[606]. В связи с этим профессионализация исторической науки шла крайне медленно. В дело открытия новых источников и в историографию вносили свой вклад, наряду с незначительном числом специалистов, юристы, филологи, статистики и географы, а также члены придворного общества, высокопоставленные церковники, офицеры, чиновники высших и средних рангов с самым разным образованием[607].
Однако главную роль в росте конъюнктуры молодой исторической науки в России сыграла поддержка, оказанная императрицей тем ученым как российского, так и немецкого происхождения, которые, несмотря на взаимную конкуренцию, еще со времен Петра I были солидарны в своем стремлении противопоставить господству западной интерпретации на историографическом поле свою собственную версию истории России, проникнутую духом патриотизма. Каким путем и под каким влиянием сторонницей этого подхода стала и Екатерина, едва ли можно сказать даже теперь. Однако, судя по некоторым указаниям, можно предположить, что ее новые взгляды оформились в ходе дискуссии вокруг вольтеровской Истории Российской империи в царствование Петра Великого. Вольтер, сам восхищавшийся реформаторской деятельностью Петра, планировал этот труд начиная с 1737 года, однако приступил он к нему лишь в 1757 году, по инициативе императрицы Елизаветы Петровны[608]. По настоянию ее фаворита Ивана Ивановича Шувалова Михаил Васильевич Ломоносов и Герхард Фридрих Миллер, а также – в меньших объемах – Якоб Штелин, Антон Фридрих Бюшинг и другие – поначалу с неохотой – снабжали его выдержками из источников и другими материалами, которые требовалось переводить для знаменитого автора на французский язык. С 1749–1750 годов, когда основополагающий спор об этнической идентичности и роли варягов в истории России был в самом разгаре[609], отношения между ученым-универсалистом Ломоносовым и немецким историком Миллером определялись соперничеством, целями которого были, с одной стороны, создание соответствующей патриотической интерпретации российской истории, а с другой – власть и влияние в Петербургской академии наук[610]. Едва только в 1759 году в Женеве вышел первый том Истории Вольтера, соперники начали наперебой критиковать его, стараясь и здесь обыграть один другого. Независимо друг от друга за основу своих отрицательных суждений они взяли два тезиса: во-первых, Вольтер в недостаточной мере учитывал присланные ему материалы, во-вторых, автор представил допетровскую Россию в чрезвычайно мрачных тонах, чтобы заставить светлый образ царя-реформатора выглядеть еще более рельефно на этом фоне. В-третьих, оба ученых воспользовались случаем высказать свое общее и весьма предвзятое мнение: за границами России никому, даже Вольтеру, не удалось представить историю России в истинном свете[611]. В следующий раз они проявят солидарность в 1764 году, когда молодой историк Август Людвиг Шлёцер, поначалу протеже Миллера, уже, как казалось, обыграл их обоих, честолюбиво взявшись за труд по истории России, источники для которого он собирал в России, но написать который намеревался в Гёттингене. В понимании и Ломоносова, и Миллера подобная задумка противоречила заявленным целям: умножения «чести и пользы» Академии, превращения научных институтов обеих столиц в единственные значимые центры отечественной историографии, во-первых, и, во-вторых, одобрения только тех историков, которые обязывались России замешенной на патриотизме лояльностью[612].
Такого же рода политические цели в науке преследовала Екатерина с самого момента прихода к власти. Приглашение новых сотрудников, постановка новых задач и организационные улучшения должны были способствовать решительному повороту и подъему в деятельности Академии. В своей «кадровой политике» – и при дворе, и в правительстве, и в научной сфере – Екатерина избрала тактику, позволявшую ей избегать зависимости от той или иной конфликтующей партии, вследствие чего некоторые ее действия могли показаться непоследовательными. По причине нехватки квалифицированных ученых такой подход обладал своими преимуществами, поскольку предоставлял каждому из соперников возможность и далее служить императрице Российской, не опасаясь за свой авторитет. Так, впоследствии ей ни разу не пришлось пожалеть о своем милостивом согласии уступить просьбам Шлёцера. Правда, со временем он стал все больше склоняться на сторону буржуазного просвещения и реформ в этом же духе, а в 90-е годы и вовсе на какое-то время стал приверженцем Французской революции, осудил раздел Польши как нарушение «до сих пор общепризнанных прав человека и народов», однако, находясь в Гёттингене, он всегда распространял в целом положительное представление о России, умножая тем самым славу Екатерины[613]. Отправив воинственного Ломоносова в почетную отставку по болезни[614], императрица фактически решила многолетние споры в пользу его противников. К ним принадлежали бывший постоянный конференц-секретарь Академии Григорий Николаевич Теплов, ставший самым влиятельным сотрудником новой императрицы сразу после переворота[615], сменивший его на административном посту в Академии историк Миллер и бывший студент Миллера Василий Евдокимович Адодуров, с 1744 года обучавший великую княгиню Екатерину русскому языку. В 1758 году он попал под домашний арест по делу Бестужева и был вынужден сложить с себя высокую должность герольдмейстера, однако после прихода к власти своей ученицы был назначен в 1762–1763 годах куратором Московского университета, президентом Мануфактур-коллегии и сенатором[616].
Таким образом, главным критиком Вольтера в России оказался Миллер, с которым новая императрица поддерживала особенно тесные контакты. Герхард Фридрих Миллер родился в 1705 году. В своем родном равенсбергском городе Герфорде (Восточная Вестфалия) он учился в гимназии, ректором которой был его отец[617]. Проучившись некоторое время в университете города Ринтельна (близ Ганновера), он перешел в Лейпцигский университет, где его наставником в истории стал Иоганн Буркхард Менке, позволявший Миллеру работать в своей библиотеке; здесь же он слушал лекции молодого Иоганна Кристофа Готтшеда. Оттуда, будучи студентом, в 1725 году он приехал в Петербург, последовав за историком церкви Иоганном Петером Колем. Миллер стал свидетелем основания Академии наук, с которой, начав с преподавания в академической гимназии, связал всю свою жизнь, верно служа ей на протяжении 58 лет на научных и административных должностях. Уже в 1730 году он получил звание профессора истории. С тех пор главной своей задачей Миллер считал сбор и обработку источников, рассчитывая когда-нибудь в будущем написать историю Российской империи. С самого начала он сосредоточился на «обнаружении ошибок, допускавшихся заграничными скрибентами [писателями. – Примеч. науч. ред.] в истории и географии России»[618]. Миллер обеспечил себе высочайший авторитет и в России, и за границей участием в так называемой Второй Камчатской экспедиции Академии наук с 1733 по 1743 год вместе с коллегами – естествоиспытателем Иоганном Георгом Гмелином и историком Иоганном Эберхардом Фишером. Его самого экспедиция забросила хотя и не на Камчатку, но все же достаточно далеко – в Восточную Сибирь, в город Якутск[619]. За время научной работы там он сумел свести воедино, в один огромный комплекс, письменные и устные источники по истории, географии, этнографии и языкознанию. Даже написав на их основе целый ряд работ по истории нерусских народов российской части Азии и издав в 1750 году свой главный труд – первый том Oписания Сибирского царства, за всю свою долгую жизнь он так и не сумел полностью исчерпать содержимое своих постоянно пополнявшихся «портфелей»[620]. Его авторитет ученого основывался главным образом на знании источников и разносторонней издательской деятельности. В области источниковедческой работы Миллер опирался в первую очередь на открытия, сделанные государственным деятелем и историком Василием Никитичем Татищевым, и одним из главных трудов его жизни стало издание в 1768–1774 годах первых трех томов татищевской Истории Российской – самого раннего из написанных в Новое время трудов-«синтезов» по истории России. Основанный на анализе русских и иностранных источников, этот труд задал масштаб для последующих историков, служа им ориентиром вплоть до середины XIX века[621]. Именно поэтому Миллер-историограф был открыт заново относительно недавно. Из-за его конфликта с Ломоносовым историческая наука – как российская националистическая, так и советская патриотически ориентированная – долгое время несправедливо выставляла Миллера прототипом немецкого ученого-националиста, уверенного в своем научном превосходстве. Исследования последних лет опровергают это мнение, указывая в том числе, что по отношению к России Миллер был исполнен чувства долга, продиктованного ему лютеранско-пиетистскими представлениями о патриотизме[622]. Он видел задачу своей жизни в том, чтобы приложить все силы к созданию и развитию в новом отечестве исторической науки, отвечающей требованиям времени. И поскольку он, помимо всего прочего, принимал в своем доме – сначала в Петербурге, а затем в Москве – множество посетителей-немцев, поскольку к нему – немцу, много лет прожившему в России, – часто шли за советом новоприбывшие, поскольку он вел оживленную переписку со множеством немецких ученых, проживавших как в России, так и в пределах Священной Римской империи, он представлял собой еще и общественный институт внутри немецких общин обеих столиц и служил важным посредником в научном и культурном обмене между Россией и Германией.
